Книга Отключай  - Ребека Уна

Растопыриваю пальцы и царапаю ногтями гладкую белую стену. Никаких полос на ней от моих таких же белых и гладких стерильных пальцев не остается. Обхожу комнату, не отрывая руки от стен. Они совершенно белые, и в голове на мгновение мелькает, что белый цвет означает спокойствие. Раньше в квартирах висели картины. Так сказала мама, и я сама про такое читала. Раньше люди жили, утопая в вещах. Кроме мебели были всякие мелкие шкафчики и столики, салфеточки, игрушки, множество письменных принадлежностей, планшетных компьютеров, бумаги. Да, бумаги, люди держали книги на полках. Сколько же на них пошло деревьев, сколько целлюлозы. И еще была одежда. Ботинки. Пальто. Люди меняли одежду как ненормальные, теперь все это можно делать в системе, не загрязняя окружающую среду. Для этого мы изменили свои потребности. Дети засыпали по ночам, обнимая какую-нибудь старую игрушку, полную пылевых клещей, или – вообще подумать страшно – живого человека.

У прошлого было полно недостатков. Потребительство душило Землю, она оказалась на грани самоуничтожения. Однако человеческий разум совершенствовался, и мышление положило конец безмерному потреблению. Даже физическому шуму пришел конец. Все переселилось в блокноты. Трансшум. Транслайф. Трансжизнь. Чтобы земной шар стал чище. Тише. Спокойнее.

Вот сколько всего в пользу современного существования.

Мантас теперь нарушитель, потому что он отключился. Не позволяет системе узнавать о нем, а это нарушает порядок. Так что, хотя преступников, какие были в старину, у нас не осталось, нарушители есть, потому что сделаться нарушителем, ослушаться системы очень легко.

– Как ты думаешь, много ли отключившихся? – спрашиваю я у Мантаса.

Он уверен, что они есть. Мантас считает, что, по теории вероятности, если кому-то одному пришла в голову странная мысль, так, может, и другим придет. Хотя, конечно, может, и не придет никогда.

Я на этот вопрос отвечаю более негативно. Ведь такие, как я, Мантас, Дана, – пережитки прошлого, и в будущем число таких несовершенных будет только уменьшаться. Терапия и операции окончательно исцелят людей.

Мы часто разговариваем по телефону, потому что Мантас чувствует ко мне то, чего я почувствовать не могу.

– Тебе не кажется, что мы слишком скучно живем?

Если я об этом и думаю, все равно трудно осознать, что означает это скучно. И Мантасу тоже трудно. Он, как и я, продукт современности. Может, у нас получилось бы сравнить свою жизнь с рассказами Даны. Я ее рассказы слушаю, как старинные сказки. Они мне нравятся, но свою жизнь я никогда с ними не сравниваю.

Почему?

Как сравнить оболочку и кожу? Это две совершенно несравнимые вещи.

– Мы ничего не делаем, – говорит Мантас.

Теперь, оказавшись вне системы, он и правда ничего не делает. Он знает, что, принадлежа к системе, делал бы много чего. Мог бы придумать для себя несколько образов, путешествовать, работать, создать семью, наблюдать за тем, как живет он сам. Заботиться об этом. Мы называем это транслайфом. Все можно делать, не расходуя попусту энергию, не истощая Землю, не рубя деревьев – бумагу оставили только детям в начальной школе, для домашних заданий. Теперь Мантас оказался в физическом мире, где ничего нет. Он бежит кросс на стадионе в пустом мире.

– Да, – говорю. – Мы могли бы делать больше. Но не хотим.

Я ведь и сама, хоть и подключена, создаю не намного больше, чем Мантас. Ничего достойного пока не сотворила, мой двойник только лениво крутится, выбирает дома, скупает все подряд и никак не сдаст последний экзамен в университете.

У Алы семь двойников, и она этим не хвастается, потому что у других бывает и побольше. У Рокаса целых семнадцать.

– Я имею в виду, действовать по-настоящему, – говорит Мантас.

– Как в старину?

Мантас не называет это стариной. Он убежден, что эта старина живет в нас и никуда мы от нее не убежим.

– Да что здесь можно делать, на этих улицах, – говорю я, и Мантас со мной соглашается, но потом вспоминаю про сейф. – Я знаю, чем мы можем заняться.

В некоторых квартирах разрешено держать старинную литературу, и одна из таких квартир – наша. Разрешение обходится дорого, и люди, получившие его, должны чаще посещать специалистов по здоровью, мерить температуру и пить больше добавок, чтобы сохранить совершенно нейтральное отношение к старью.

Для нашей квартиры разрешение купил дедушка, папин отец, я его почти не знала. Сейф два метра на семь вмонтирован в конец коридора, и в нем собран, я бы сказала, арсенал старинной литературы, включающий в себя газеты и журналы, – все свидетельства того, что способность наших предков производить информацию была ограниченной. Один только вред для окружающей среды, например для деревьев. В этом сейфе я и вычитала про поцелуи. Я отключаюсь, когда иду в сейф, и в книгах роюсь чаще всего отключившись, потому что это не рекомендуется. Не рекомендуется даже входить в сейф, не приняв хотя бы одного из новых средств, укрепляющих нейроны мозга. Вообще, никого из моих друзей старье не интересует; если бы кто узнал, решил бы, что я напрасно трачу время, только и всего.

Приглашаю Мантаса вместе порыться в сейфе. Маме я сказала, что придет один парень, мы с ним вместе готовим проект про старину. Может, не стоило врать маме? Но не встревожится ли она еще больше, если узнает, что я привожу в дом парня, которому нравится рыться в сейфе?

Папа все спрашивает, почему я в транслайфе сплю. А я ничего не могу с этим поделать, моя трансжизнь дремлет, потому что мне больше нравится старье. Теперь, когда меня на терапии научили мысленно дробить длинные тексты, я не боюсь копаться в сейфе, потому что знаю: появившиеся отклонения или эмоции будут уничтожены при помощи визуализации.

Но копаться – это и значит копаться, тратить время попусту, в прямом смысле слова. Когда я сказала Але, что докопалась до информации о поцелуях, так оно и было. Я неделями торчала в сейфе, листая страницы и кое-что почитывая, но многое пропуская, потому что тогда еще не приучилась обрабатывать длинные тексты. Вот так, роясь в грудах переработанной целлюлозы, я и наткнулась на текст с фотографией – два человека, слипшиеся приоткрытыми ртами. Сцепленные, словно их рты – две микросхемы, смонтированные на одной панели.